hugan | Entries tagged with детство

Иногда бывает так, что стхотворение или песня не о том, о чем оно кажется. Вот, например, читал вслух отлично написанного Мистера-твистера Маршака и в очередной раз ощутил его мощный фобический потенциал. Как бы предполагается, что там про ксенофобию, а чувствуется иррациональный страх.

( Read more... )

и в замкнутом кругу

сплетающихся трасс

...

(Кажется, ЖЖ из-под ног все-таки куда-то уплывает. Там теперь в новом пользовательском соглашении какой-то пункт про запрет политической пропаганды..
Но что нынче политическая пропаганда? Вот если я скажу, что я за мир с Украиной, публичное опровержение телевизионной клеветы на половину западного мира, восстановление нормальных отношений с этим миром (и уже потом, в пятую очередь, против коррупции) - это политическая пропаганда или нет? :).. Как будет время, надо бы все-таки рассмотреть Dreamwidth...)

Пока продолжу свои рассеянные записки про двоих людей, пускающих ракеты в ночи.

...
Последние километры они ехали по лесной колее, потом свернули на траву косогора. Приближалась зима. Ветви деревьев стали сухими, и сухим воздухом дула в машине печка.

( - читать дальше )
Пишу еще продолдение. Бывают такие короткие моменты, и они нужны, когда у человека сколько угодно времени (или хотя бы так кажется). В такие моменты я буду дописывать продолжение.

iii. Там.

Я как-то давно придумал историю про двоих людей, встретившихся в некотором абстрактном НИИ-не-так-важно-ЧАВО. Попробую вернуться к ней и ее на шаг развить.

Итак, в конце ноября они решили устроить небольшой поход через лес по пути в дачный поселок, в гости к знакомым. Быстрые и легкие процессы совершились, и их поток иссяк. К концу ноября главы становятся длиннее, разговоров больше. В лесу они могут заблудиться, и, может быть, попасть в какой-то Другой Мир, чуть более сказочный. С другой стороны, что толку от Другого мира, если он изолирован от обычной жизни. И вот: им нужно проложить некий средний путь, и они, похоже, это понимают и идут искать этот путь, и они молодцы. - И еще... - тут свет проектора опять ослепил ее, но она не обращала на это внимания. По ее лицу двигались, повторяя его форму и шероховатость, световые линии глубокого синего цвета и буквы скупых технических надписей, F 2, ISO 50, трава, сосны и кусочек неба, но вместо всего этого она видела только яркую сиреневую звезду в линзах проектора, в темноте.

- ...и еще: вот мы любим детство, отрочество, молодость, про них много написано, но вот они проходят, и начинается другое, другое время. Оно не так подробно

( Read more... )

Вещи были собраны. Утром они отправлялись, эти двое, что стоят на склоне холма, на краю освещенного круга и одну за другой пускают ракеты в темное, туманное небо.

.... продолжение, надеюсь, последует.. что меня тут интересует, так это - вдумчивый наблюдатель, который видит эти ракеты над холмом, и желтое окно, по вечерам, по вечерам, и все это.

I (Недо)экспозиция (небо на снимке темно, глубоко, контрастно)

- работал в нескольких коммерческих фирмах, потом в госучреждении, но нигде не чувствовал ни интереса к работе, ни удовольствия от нее. В какой-то момент он устроился в НИИ того, чем и давно интересовался. И там он нашел

( Read more... )

….. продолжение, надеюсь,последует.

Боже мой, как я люблю Детство Люверс, и как я от него далек И как мало таких вспышек, отпечатков мира. Приходится делать самому нечто, худо-бедно отвечающее этой жажде, то ли наугад, то ли по какой-то как-бы-памяти

текст, который мне предстоит написать,
похож на сухой снег, крестит за окном январское утро своею сеткой,
смягчает дорогу, черные ветки,
сугробы, ворота, дом.
под вечер до черной щеколды со скрипом расчистим, откроем с трудом.

снег, который идет и идет в окне,
похож на кроватку ребенка, подушки которой бывают с сычами,
геранью, гардиной, смягчают дорогу, ворота, щеколды во сне,
крахмальны, белы и набиты ночами и уличной тьмой,
и комнатной, теплой, сухой зимой.

Детство, которому теперь пришел черед,
Едва проходимое, долгое, чем-то чернеет под текстом, под снегом,
за медленным времени бегом,
смотришь, там и новый год,
новый снегопад,

как будто бы кто-то прячет в мех шубы
полуулыбку, внимательный взгляд,
и греет свои побелевшие губы

Как тревожен это путь
Как крахмальна простыня
Засыпает, засыпает
меня

Черт, это невозможно объяснить, но строчка "как тревожен этот путь" для меня значит больше, чем все остальное: сухой треск пластинки (была такая песня, ее пела молодая Пугачева), сила и чуткость мощных, тихих колонок,тишина в которых похожа на НОЧЬ, и дорога на машине по снежной колее, по белому бескрайнему полю,только версты полосаты, где, да, чернеют за сеткой метели деревеньки, купола, через серо-белую метель, через этот захватывающий, тревожный мир. И еще что-то гораздо большее, невмещаемое. Мне этого не написать, видимо.

"А Муми-маме снова казалось, что она лежит на прогретом солнцем песке и видит над собой небо и качающиеся головки морских гвоздик"

Вот какая генеральная проблема.

1. Совершенно необходимо и очень хочется помнить о недостижимом важном и хорошем и тяготеть к нему, помнить, что к нему можно приблизиться, хотя и нельзя достигнуть. Это важное и хорошее просвечивает в многих эпизодах жизни, обычно взятых изолированно, оно сверкает локально (например, в детских воспоминаниях, в странных образах и снах), а при более общем и реалистичном взгляде растворяется в более сложной смеси обычной жизни, но это не причина объявлять его ошибкой и переставать к нему тяготеть.

2. При этом совершенно необходимо избегать протвопоставления недостижимого хорошего и достигнутого обычного, потому что при этом обычное на фоне хорошего начинает казаться плохим. Отношение к обычному приобретает характер враждебности, а стремление к недостижимому хорошему приобретает характер депрессивной тоски, обделенности, невозвратимой потери, т. е. бессилия, непреодолимости препятствий на пути к хорошему. Обычное оказывается как бы виновным в редкости и недостижимости хорошего.

Слошком сильное и страстное тяготение к недостижимому хорошему рискует не выдержать собственной силы и расколоться на враждебность (по отношению к трудностям и препятствиям) и тоску или жадность (по отношению к искомому). Вариант - жадность/зависть и импульс к прямому агрессивному завладению хорошим без учета интернесов и ожиданий кого бы то ни было: всякий, стоящий на пути при этом воспринимаются как помеха или как враг. Еще худший вариант - отказ от надежды, импульс к уничтожению самого недостижимого хорошего как источника провокации: здесь уже само недостижимое хорошее воспринимается как нечто изначально враждебное. (Варианты на разных уровнях общности описаны психологами разных направлений, от эмпирического "закона мотивационного оптимума" Йеркса-Додсона и психодинамических объяснительных моделей, начиная с Мелани Кляйн, до нейросетевых моделей, воспроизводящих зависимость эффективности решеня задачи от мотивации (араузала).)

Т. е.:

1. Помнить, тяготеть и не переставать тяготеть, искренне и с силой, достаточной, для того, чтобы эта сила двигала челвоека в жизни и придавала ей смысл.

2. Тяготеть, не допуская жадности. С ростом силы тяготения растет и риск расщепления на хорошее и плохое, после которого тяга к хрошему обессиливается, а ее энергия питает враждебность к плохому.

Слабее - забвение, бессмысленность и подмена, сильнее - перегрузка, вышибающая, например, в депрессивность и/или в шизопараноидность - и, опять же, ослабление надежды, забвение, бессмысленность и подмена..

Поскольку опыт взрослого человека разннообразен, в разных его областях, конечно, действуют относительно разные режимы силы тяготения к хорошему, образую сложную, пульсирующую мозаику. Но чем меньше возраст и чем менее разветвлен опыт, тем такая мозаика проще, и логично ожидать, что в самом начале жизни, когда плод и младенец впервые переживает неспецифические еще, генеральныме состояния хорошего и плохого, и, главное, впервые начинает реагировать на них и получать обратную связь от реальности - формируются исходные паттерны, предопределяющие развитие их последующих детализирующих дериватов - "личностные свойства".

Но какими средствами жизнь и культура устраиваются так, и как самому устроить ее так, чтобы чтобы вот эта сила притяжения поддерживалась достаточно высокой, но без разрывов и перенапряжений, вблизи гребня волны, за которым расщепление и спад?

UPD

Вернее - как бы научиться нащупывать этот баланс до "срыва потока" и провала в психологические защиты - при том, что момент провала, как и момент засыпания, по самой сути психологических защит, субъекту уже не может быть заметен.
И при том, что идеальное и недостижимое слияние с хорошим - тоже нежелательно и страшно: оно уничтожает ту самую мотивирующую силу, вызывающую бесконечное движение в сторону хорошего, т. е. уничтожает то единственное воздействие и влияние, которое хорошее на нас оказывает, уничтожает наше взаимодейвствие с хорошим, представляет собой некую блаженную смерть.

В следующий раз как зайдет речь, надо "список литературы" выносить в самое начало. ( например, так: )

А вообще - чего меня, собственно, пробило: посмотрел в Ютубе программу Паолы Волковой про Малевича. (Волкову открыл для себя недавно благодара циклу "Мост над бездной" на ТВ КУльтура).

И будто бы вспомнил, что ведь не обязательно настолько сильно стремиться говорить человеческим языком, чтобы ничего лично важного сказать не удавалось и чтобы приходилось молчать.
ВОт я где-то выше писал про шизоидное до-предметное, до-символическое, признаковое восприятие. Цвет как таковой, форма как таковая, задействование очень базовых и эволюционно древних вещей, тех, из-за которых, опять же, красный (фрукты, огонь, кровь, заря перед бурей) мы воспринимаем как красный, синий (небо, вода) как синий и далее по концепции Люшера. В основе "эмоциональной окраски" цвета, очевидно, лежат устойчивые, повторяющиеся связи между цветом и потребностным значением предмета, свойства визуальной среды, в которой формировались наши предки. То же касается формы, ориентаций, расстояний: здесь действуют базовые "эмоционально окрашивающие" влияния очень базового опыта, в контексте которого каждая линия "поет свою песню", и эта песня может быть полна драмы и смысла. Поскольку все это - очень низкий, очень базовый уровень восприятия, вернуться на этот уровень по нескольким причинам сложно, и тех, кому это удается, часто не понимают. Среди причин - во-первых, психологическое сопротивление, связанное с тем, что "признаковое" (младенческое, шизоидное в смысле Кляйн) восприятие предшествует "шизоидно->депрессивному" переходу к синтетически-объектному восприятию, а этот переход травматичен, драматичен, как всякое рождение: именно в нем из конгломерата не связанный реакаций рождается целостное отношение, первое системное проявление ребенка как личности, как субъекта восприятия и отношения. (Повторюсь: драматизм этого перехода, в частности, в том, что ребенку необходимо выдержать тот факт, что в мире потребностно "хорошие" и потребностно "плохие" события всегда связаны и не могут быть полностью разделены на манер Страшного Суда) - т. е. ребенку необходимо расстаться с надеждой найти во внешнем мире нечто идеально соответствующее своим потребностям, идеально защищающее от страдания, идеально заботящееся, абсолютно хорошее и надежное, иллюзию чего давала шизоидная позиция, обслуживавшая раздельность "хорошего" и "плохого" опыта; расстаться и оплакать это расставание, пережить "депрессивную позицию" по Кляйн).
Так вот, чтобы абстрагироваться от объектов и вернуться к восприятию на уровне признаков, надо иметь дело с этой неосознаваемой, как все младенческое, драмой.
И, вторая причина, абстрагироваться от объектного восриятия, вовторить объектное восприятие новым, не проторенным путем - когнитивно сложно. Опыт синтеза объектов из примитивов привычен, автоматизирован.и, по сути, компульсивен.

Поэтому обычно не приходит в голову, что тот же "Черный квадрат" - это не элементарно просто, что это не "очень мало информации", что тут есть сложность другого, низшего рода, уровня зрительных примитивов, форм, цвета, и уровня базовых категорий физического моторного опыта, связанного с этими примитивами (в самом деле, прямой угол и "четырехсторонний" стиль восприятия плоскости - вперед-назад, вправо-влево - две ортогональнае оси, и факт ортогональности плоскости земли и силы тяжести - все это на базовом уровне входит в наш сенсомоторный опыт, но это не элементарно и требует осмысления и рефлексии, дающей возможность с этим оытом взаимодействовать, учитывать его более осознанно, в т.ч. и в практическом плане - тот же дизайн, эргоноика, психогигиена и пр. и пр.)

Но я другое хотел сказать. То, что некоторым людям удается говорить и понимать на дообъектном/досимволическом или раннеобъектном/протосимволическом языке - для меня лично утешительно. Прежде всего потому, что это дает и мне надежду когда-нибудь сказать и быть понятым. И еще потому, что, как мне кажется, именно на этом труднодоступном уровне заложен мощный конфликтогенный (а значит, и творческий) потенциал, постоянно и сильно сказывающийся в обычной практической жизни - и как дезадаптирующий-патогенный-разрушительный, и как эвристический-творческий-создающий_новизну..

Меня сильно интересует этот уровень. ПОэтому я повторяюсь и все время кружу вокруг чего-то.

Недавно случилось задуматься о том, как видят мир всерьез верующие люди, хорошо понимающие сущность и тонкости христианства.
Меня самого отделяет от религиозности прежде всего:
- во-первых, интерес к тем ЖЕЛАНИЯМ, РАДИ КОТОРЫХ люди впадают в некритичность (принимают что-либо на веру); оно из следствий этого интереса - представление о том, что сакральная фигура - это фигура, отношение к которой воспроизводит отношение к родителю, а самый процесс верования - это желанный возврат в положение ребенка при этом Родителе,
- и, во-вторых, общее нежелание принимать какое-либо убеждение некритично, понимание некритичной веры как формы самообмана, как уступки разума желаниям, нарушающей честность взгляда на мир и объективность его картины.

Мне кажется, было бы здорово, если бы христианство в ходе развития достигло такого уровня толерантности, чтобы не требовать веры в свои догматы, допускать к ним агностическое отношение ("христианство Юрия Живаго"). Тем самым религия перестала бы оказывать давление на восприятие реальности, стала бы "чисто духовным" опытом. Сама граница между религией и ее отсутствием исчезла бы, но все наработанные религией достижения оставались бы доступными, "вырастание" из религиозности проходило бы бесконфликтно.
Протестантизм, снявший запрет на индивидуальное интерпретирование сакрального, пожалуй, наиболее близок к этой границе.

Но, насколько я понимаю, в христианском и постхристианском мире такое вырастание из религии происходит уже вне ее. Христианских религиозных течений, готовых перерасти собственную религиозность изнутри, насколько я знаю, нет.

Напрашивается сепарационная интерпретация: ранние психические механизмы ("незрелые защиты"), такие как контроль, отрицание, изоляция, расщепление - основное препятствие к взрослению, выходу из-по родительской опеки, потому что они препятствуют ПРОЯСНЕНИЮ отношений с родительскими фигурами и ПРЕОДОЛЕНИЮ АМБИВАЛЕНТНОСТИ этого отношения (т. е. примирению внутренних противоречий, присущих этому отношению).
В самом деле: в религиях сохраняются резкие формы амбивалентности.

Прежде всего: у меня никогда не укладывалось в голове, как христианство, утвердив "золотое правило" морали и вообще отстаивая моральность, сохранило за Богом это адское право на ад. Насколько расщепленной, фрагментированной, лишенной будущего, должна быть картина мира человека, всерьез опасающегося лет в среднем через.. ну пусть 45.. - туда попасть! А если эта картина будет цельной и последовательной, то она должна быть переполнена страхом, принудительно сочетаемым с "любовью к Богу" как действительно свободным, бескорыстным чувством.

Насколько я наблюдал, серьезное отношение к аду - первый признак глубины религиозности и влияния религии на жизнь. У людей, принявших религию в наследство и не имевших случая разобраться в ней индивидуально, страх ада, мне кажется, выпадает из религиозной картины первым.
Исчезновение ада из повседневного опыта естественно. Ад, собственно, изначально "задуман" как беспредельный ужас, который по самому замыслу невозможно охватить, с которым невозможно примириться. Отнестись к нему всерьез - значит постоянно переживать ужас, не преодолимый зрелыми адаптивными механизмами, направленными на примирение. Кроме того, я так и не смог толком понять, что считать человеком в процессе полного "отделения добра от зла", что является предметом разделения, что, собственно, куда попадет. Логично было бы предположить, что по результатам отделения один и тот же человек должен попасть и в рай и в ад, но тогда это уже далеко не так страшно и в сущности не так уж отличается от обычной жизни в лучшие ее моменты, когда все "плохое" фрустрируется, а "хорошее" реализуется. Правда, тогда не очень понятно, почему фрустрированное "плохое" испытывает такие адские страдания лишь от неизбежного соприкосновения с "хорошим".. Дело, очевидно, в том, что само понятие "плохое" это некая идеальная категория.

Так или иначе, выходит, что, как не бы человек ни интегрировал плохое и хорошее при жизни, как бы ни учился выдерживать плохое ради хорошего, прощать, трудиться, не отказываться от сложной картины в пользу черно-белой (добро-зло, свои-чужие и пр и пр), его, в итоге его равно тебя ждет расщепление, возврат от зрелых интегрирующих механизмов к младенческим.

Понятно, что ад - выражение реального архаического ужаса, характерного для экстремально зависимого младенца, а религия - относительно адаптирующая технология того, как с этим ужасом обходиться, как им овладеть и его преодолеть. Но в этой технологии в отношении к Богу (родителю), очевидно, основная ставка все-таки делается на страх, а не на БЕСКОРЫСТНУЮ любовь, так убедительно проповедуемую Христом. Бог не отпускает свой рычаг контроля, и, более того, очевидно полагает это нормальным, поскольку не обращается к верующим с просьбой простить Его Самого за это. Как бы ни стремилось христианство к прощению, сам Бог неявным и парадоксальным образом остается в нем непрощенным!! Родитель не готов к тому, чтоб Его дети выросли.

При этом христианство в других своих аспектах как раз многое делает для преодоления амбивалентности, как раз направлено на принятие трудной правды о сложности человека, проповедует терпение, прощение, человеческое достоинство, любовь, способность оплакивать горе (в т. ч. горе расставания с иллюзиями и идеализациями), пропагандирует как раз все то, что помогает человеку задерживать и откладывать исполнение своих желаний, и осуществлять сложное и плодотворное поведение. А протестантизм вместе с терпением прямо пропагандирует еще и труд.

Что-то задумался о причинах популярности игры Энгри Бердс. В самом деле: такая же физика во всех флеш-играх, значит, дело не в ней. Ироническая эта инверсия - пулять самой птицей - и некая символика вокруг нее? Птица-снаряд преодолевает смерть: она исчезает - но это теперь совсем не страшно, она снова бодра и весела. Она преодолевает даже свою единственность и "заброшенность".

Но это ладно, бох-с-ним. Тут другое ;)

Без особой связи и темой (точнее, в сложной связи) вспомнилось такое
:
Не тронь человека, деревце, //
костра в нем не разводи, //
и так в нем такое делается, //
боже не приведи.. //
Не бей человека, птица, //
ещё не открыт отстрел, //
КРУГИ ТВОИ НИЖЕ, ТИШЕ, //
НЕВИДИМОЕ ОСТРЕЙ // (Вознесенский, из детства)

+
а сова все ближе, ближе, //
А СОВА ВСЕ НИЖЕ, НИЖЕ (Маршак)

+
кто-то летает кругами над детской площадкой, //
весь начиненный взрывчаткой (Сплин)

+
Тут мы подходим к чистой сущности искусства. Оно тревожно, как зловещее кружение десятка мельниц на краю голого поля в чёрный, голодный год (Пастернак)

Вообще, это, я смотрю, метод. Мозаика из битых цветных стеклышек. Отрывки, составленные вместе, "монтируются по Мейер.." (тьфу.. по Эйзенштейну, конечно), объединяются вокруг (искомых) смыслов, которые я тщусь выразиить..

Не уверен, правда, что кто-то кроме меня эту общность уловит. Вернее - что уловит, наряду с другими, и те общности, которые для меня важны.

Моя жена летом хотела научиться писать акварелью. Но не так, как этого мог бы
захотеть я - чтоб что-то выразить, чтоб заложить туда некую силу, некое чувство.
А скорее из любви к материалу. Я ее отлично понимаю: кажется: как можно не
любить сами чистые осенние цветовые кляксы, саму прозрачность, саму темную синь
на пожелтевшем, уютном листе. Есть, например, детская книжка книжка о Ежике Козлова с классными акварельными иллюстраиями, Детская литератра, 1978, илл. С. Острова ; ее читают
ребенку, он видит картинки - !!еще почти абстрактно от того, что на них имелось
в виду изобразить! - и, по-моему, для зарождения "любви к материалу" этого
вполне достаточно. Особенно там, где и художник сам помнит (и сообщает
иллюстрации) эту абстрактную, досимвольную силу краски, "собственную" силу формы
и соотношений яркости и цвета, их собственную МУЗЫКУ.

Считается, да я и сам так считал, что, как форма скульптуры ценнее ее
мрамора, так и всякий материал - это в первую очередь средство передачи
содержания, и он ценен прежде всего в этом качестве; ценность информации, (т. е.
"того как" организован материал) выше ценности носителя.

С некоторых пор мне так казаться перестает.

Иногда, читая новые стихи, сначала я долго ничего не могу понять. Я
останавливаюсь, перечитываю; со второго или третьего захода, когда размер, ритм,
отдельные образы уже знакомы, что-то начинает проявляться. Нужно оно мне или
нет, я все еще не пойму и продолжаю читать скорее в надежде, чем из интереса. И
бывает так, что в какой-то момент то слова сами по себе, еще до того, как я
вообще увидел "то как" они организованы - слова сами по себе что-то во мне
производят, поднимают странные картины, до которых без них я бы вряд ли добрался
- забытые, сновидные и очень важные. Текст озаглавлен "Август". Но еще
нисколько не поняв автора, я вдруг вспоминаю или вижу: начало осени, темный
густой вечер, желтые огни детского садика за ветвями, ровный свет в его больших,
просторных окнах, мне четыре-пять лет.. - и я вспоминаю, да был такой вечер, или
похожий, и так бывает именно в августе, и образ полон важного детского
труднопонимаемого смысла, и он - ссылка на целый пласт переживаний, о котором
забыто даже не содержание, а сам способ чувствования.

И вот: я еще не успел понять, о чем речь и "нравится" ли мне произведение, а
уже извлек из него нечто о себе важное. И я продролжаю читать уже не только как
чью-то реплику, сообщение, в котором естественно искать смысла, сколько в
поисках таких неожиданных ключей к собственному внутреннем миру.

Может быть, я несколько преувеличиваю. Ясно, что любое исксство действует
иррационально. Но читатель обычно по крайней мере замечает, как это
иррациональное действие происходит, и может рефлексировать свое отношение к
происходящему. Большинство текстов все же трогают меня (скорее) тем, что
содержится в(?) них самих(??), чем тем, что они мне случайно(???) напомнили.

Возможно, именно так и только теперь до меня по-настоящему добралось старое
постмодернистское ощущение самостоятельности, непреднамеренности текста и его
относительной непринадлежности автору - ощущение, которому я привык
сопротивляться, как сопротивлялся бы столоверчению и медиумизму.

Произвел ли это автор композицией, целостным строем и развитием текста, или
отдельными образами, в производил ли что-то автор вообще, или даже случайные
слова могут иногда вызвать такой эффект - точно не знаю.
Скорее всего, истина посередине: все это происходит не как результат целостного авторского
плана, но, конечно, и не случайно. Параллельно с сознательной рефлексией
элементов стиха, его образов, периодов, цикличности, развития
- эти элементы сами собой, неосознанно, тоже приходит во взаимодействие
с опытом читателя - и получается этот самый эффект, порождается новое
содержание, которого не было в произведении, но которого в таком виде не было и
в читетале.

Во всяком случае, важно потрогать отдельные словосочетания и образы, даже
отдельные краски и слова. Хотя и считается, что краски и слова приобретают
значение только в сопоставлении, только друг относительно друга. (вот прямо из
френдленты: Букша: "Шел по
городу директор / он картины тихо трогал / настоящие картины / проявлялись
темнотой" или: "настоящие картины / наступающей зимы").

Материал, представляющий собой часть настоящей, не выдуманной реальности,
шероховатые засохшие мазки на холсте, звук виолончели из соседней комнаты
("Охранная грамота" + "и не вожу смычком черноголосым" + ...). Пятна краски,
земля, чернозем, органическая, организменная составляющая, то что в
психодинамической психологии называется анальным - самоцветы, ИЛИ, ЧТО ТО ЖЕ
САМОЕ, грязные пятна; следы красок, пачкающие чистый лист, лишние на чистом
листе, нужные на чистом листе, как сама жизнь. Чистое грязное (через "и", без
противоречия) как сама жизнь.

(
Я, похоже, имею в виду нечто близке к тому, как в: "Давай ронять слова /
как лес янтарь и цедру / рассеянно и щедро / едва едва.."
Т. е., да, "жизнь подробна", и сама по себе может и не более, но и никак не менее ценна ("ценна"), чем то общее, чем все то продолжение рода, развитие, и проч. ожидаемое будущее, ради которого она как будто бы только и востребована?
)?

Т. е. вырисовывается дихотомия, два разных способа ставитьакценты: на
содержании и на материале. Когда поступательное развитие "стоит на паузе" из-за
невозможности нащупать и высказать новое рациональное содержание (ситуаия
постмодернизма), начинает говорить сам материал: "удовольствие от текста", или,
может быть: скрытая "собственная мудрость" самого языка (и всего, что под
языком: культуры, физиологии) - всего того материала, из которого, для которого,
на котором делается текст, и без которого текст немыслим.

Наверно, не столько "стираются гендерные различия в творчестве", сколько
творчество в "пост-эпоху" становится "женским" по преимуществу. Там, где
мужчины-первопроходы в тупике (постмодернизм как "стояние в тупике" перед неким
прорывом?), женщины-хранительницы-живительницы - тем более важны. Действительно,
по-моему, даже и авторы-мужчины сильно тяготеют к юнговской "Аниме", к
низкоуровневому, базовому биологическому содержанию жизни:
особенно приходят
на ум: Грасс, Маркес, особенно Павич - с его биологичностью, психосоматичностью,
с его картиной истории Европы, если и не написанной чаем, то будто бы
попробованной на вкус: женские и мужские пятницы, травы, сны, тесто, замешанное
на слезах, карты Таро, солнечная и телесная Сербия (+ еще сюда же Кустурица?);
сам материал, из которого сделан текст, явно привлекает раньше и сильнее
развития событий.

Есть разные структурные уровни текста. Каждые два соседние
взаимодейтсвуют так, что нижнй используется как субстрат (например, слова), а
высший - как переданное средствами субстрата содержание (например, составленное
из слов словосочетание с его новым смыслом; а из них - образы, из их - поток,
периоды развития, сюжет или иная динамика, из нее - архитектура и гудящая
целостность произведения). Двигаясь по иерархии этих уровней вверх, мы приходим
к сложным "высоким" явлениям, отражающим преимущественно индивидуальность и
талант автора, построившего все это. Двигаясь вниз, во все более просто
материал, в траву - мы приходим к не менее сложным "глубоким" явлениям, общим
всем людям и ценным почти биологически. Тут говорит уже не столько автор,
сколько его естество: язык, культура, эволюция, воплощенные в нем. Тут место
"медиумизму" автора.

И тут теряется грань между "искусством" и прочей жизнью.

И тут выясняется, что искусство - это совершенно не что-то особенное, его
ценность - не самостоятельна а определяется ценностью несомой им жизни, и тем
выше, чем концентрированнее оно ею наполнено - независимо от использованных
средств: очень "сложных" или очень "простых".

Потому что это "сложное" и это "простое" - равно непонятны, равно
представляет собой биологическую, психологическую, нейро- и психофизиологическую
загадку....

Пятна краски, словарный шум, если они сделаны людьми - уже не совсем
случайны, это некая психологическая продукция. И даже если они пявились в
результате случайного процесса - смотрят-то на них люди, и видят в них
собственную психологическую продукцию - "проекции". Если нет ни автора, ни
произведения, искусство сидит в читателе. (Пастернак)

Но тут мне мешает продолжить некое представление о ценности авторства и
авторском достоинстве. Оно разбивает союз автора и читателя, отдает ведущую роль
автору, но и мстит ему за это, ставит вопрос о его "приемлемости",
"достоинстве". Куда бы его деть... Если бы можно было от этих нариссических
вещей освободиться, перестать авторов и произведения оценивать, а только их
читать (когда они нужны, и не читать, когда не нужны) - было бы, наверно,
здорово.. Тогда и авторам не пришлось бы оценивать себя и бояться отвергающих
оценок..

но это, наверно, и есть одна из черт того следующего шага, на который мы не
решаемся и перед которым остановились в предполагаемой "постмодернистский
паузе".

Но я еще и другое хотел сказать.
Но я другое хотел сказать
Есть любовь к земле: чистой грязной земле, матери, могиле,
родительнице жизни. Ей все равно, кто как чего оценивает.

под видом общих рассуждений нечто лично важное.

Мне все мнится в нынешней культуре ожидание перемен. Ясно, что мне их скорее хочется видеть, чем есть основания. Но и сама переживаемая потребность в переменах – тоже предпосылка к ним. Все-таки, эту потребность в том или ином виде переживаю, кажется, не я один.

Может быть, так кажется еще и потому, что сейчас октябрь, первые холода, первые листья в четком, сером, сухом холодном воздухе, ощущение и ожидание близкой зимы, в которой мнятся «суровость» и уют, метели, непролазные сугробы в вечернем городе, в ближнем свете машин, праздничные пироги и светлая снежная заполночь на глухих окраинных улицах, когда гости выходят провожать друг друга, вынося с собой на мороз домашнее тепло, мощное и молодое.

Когда перемен нет, их иногда выдумываешь, чтобы поддерживать надежду. Если же и многие вокруг - так же загадают и выдумают что-то неясное даже им самим, но очень нужное, когда все вокруг в тайне, в неясности, в тайне даже от себя – загадают и задумают, и будут почти искать и почти ждать - ТЕМ САМЫМ эти перемены и случатся, и обнаружатся - как в детстве идет первый снег, радостно, неожиданно и даром. И люди станут узнавать вокруг то самое, чего они в тайне ждали: друг в друге, на улиах, в самом мире - как в день первого снегопада дети выходят на улицу с санками, и видят, каким неожиданно, невероятно давним, каким забытым стал мир, как сказочно он СНОВА похож на то, что они уже забыли надеяться увидеть.. на ту чистую, что ли, большую пеленку, в которую мамы брали их после купания.. - на то, чем, они помнят, этот мир был когда-то, и чем, им тогда казалось, он только и должен быть…

И вот (можно себе представить), люди, тайно нося это в себе, начнут обнаруживать это на лицах друг друга, в стихах и книгах, как в начале века узнавали, может быть, в Блоке (или это только Пастернаку так казалось, так хотелось?...).

Эти ожидаемые перемены я про себя обозначаю словосочетанием "новая искренность" - готовность и желание людей взглянуть в собственную глубину, в нечто важное и настоящее, о чем трудно и не принято говорить, что имеет куда большее отношение к детству, чем ко всяким сложным "передовым достижениям" в разных областях культуры.

Столкновение человека с собственной глубиной – представляется мне, помимо прочего, чисто экологически неизбежным (написал об этом, было дело, целый пост): мол, "плодясь и размножаясь" вслепую, человек подошел к переполнению своей экологчиеской ниши: продолжать в том же духе становится просто некуда, а как-либо менять "стратегию воспроизводства" – это и значит пересматривать смыслообразующую основу, связанную с фундамнтальной, глубоко личной надеждой, присущей всему живому. Это и значит – непосредственно переживать и осмыслять наши самые глубинные, инстинктивные движущие силы, вступать с ними в прямой контакт. А это сложно, страшно: эта глубина, как поверхность воды в колодце - и чувствительна, и интимна, и полна, перенасыщена сокрушительной жизненной силой (иногда - пугающей, всегда - волнующей и интересной) - знакомой нам, например, по силе действия искусства, или по тому, как движет человека любовь, как поднимает его над землей, низко над землей.

Обращение человека к собственным глубинным движущим силам, таким образом, кажется мне неизбежным, но вопрос остается в том, будет это обращение или столкновение, сам ли человек потянется к собственному эпицентру – или побоится, постесняется, промедлит, будет снова пытаться по-старому забыть, закрывать на него глаза – до тех пор, пока это игнорируемое содержимое, эти слепые силы – не навлекут на человека действие чисто биологических, экологических ограничивающих факторов (например, в виде вызванного глобальным перенаселением всплеска агрессии, обострения конкуренции за ресурсы).

Но даже и в этом худшем случае это будет искренность, столкновение все равно будет чем-то подлинным.

Предощущения прямого контакта человека с собственной глубиной – мнятся мне то тут то там в искусстве, начиная с конца 19 века (т. е. как раз со времени, когда люди массово столкнулось с проблемами из-за собственной численности – и отреагировали на них бессмысленно, стихийно, и, видимо, закономерно – несколькими волнами военного взаимоистребления, остановленного лишь ядерной угрозой; у нас это были "земельный" и "квартирный" вопросы, ну и Гражданская война). Эти предощущения мелькают где-то на периферии поля зрения, в отдельных, часто - внежанровых, странных, глубоких произведениях и моментах. В начале и первой половине 20 века они, кажется, сформировали некое плотное облако (душные оранжевые сумерки у Мунка, тополя, огни окон, темнеющая земля.. и наш Серебряный век, конечно). Но войны прошли, холодная война заблокировала агрессию, навязала искусственную стабильность, наступило разочарование в попытках искренности. Культура включила заднюю и вместо содействия искренности стала (в своем мэйнстриме) чуть ли не защищаться от нее как от чего-то мучительного. Предощущения искренности не исчезли (они не могут исчезнуть), но они стали вспыхивать порознь, вне мэйнстрима, на периферии, как нечто скорее маргинальное, внешне не объединяясь в тенденцию, но так, что и отделаться от этого мерцания – невозможно. Спутник-шпион-Карлсон летает кругами над детской площадкой, и ничего поделать с этим никто не может, никто не может. И это-то странным образом значит, что «по большому счету – все хорошо».

Но все это лишь рассждения. За живыми примерами, вернее, не за примерами, а за прямым, более прямым, непосредстенным, действенным выражением – я, будучи художественно нем, обращаюсь к созданному дргими.

Я сильно люблю творчество Ольги Чикиной. Во многих ее песнях мне видится почти невозможный, странный прямой доступ к вещам невыразимым, непонятным и глубоким, к переживаниям, о которых говорить почти невозможно – не только из-за их глубины и неясности, но, главное, из-за их страшного, хотя и не всегда очевидного, эмоционального накала. Выражать такие вещи – значит безбоязненно соприкасаться с открытым, живым душевным пламенем – к которому хотя и стремится каждый, но от которого одновременно и защищаются с помощью соввременных культурных уловок. И вот, летом, размышляя о своих этих ожиданиях и спрашивая себя: бывает так или нет, есть ли еще кто-то, или это все исключительно мои фантазии, я зашел на chikina.ru – и нашел там песню "Летчица", и, да, увидел своими глазами... Нечто такое, что всегда было и во мне, и чему я не надеялся, никак не надеялся найти понятного выражения, и чего я даже толком не понимал... – было высказано самым прямым и явным образом, точнее, понятнее и глубже, чем то, что я знал о себе сам. Я никак не ожидал услышать это извне, и вот встртил в таком новом и концентированном выражении, которого я не мог представить, а мог только узнать. Как будто бы я иду по каким-то местам, где я давно не бывал, и вижу в воздухе аномальное явление, и это явление из собственного странного, непонятного, невыразимого деткого сна, и вот, оказывается, оно бывает в реальном мире! И рельный мир сразу наполняется смыслами, каких давно забыл в нем искать и не ждал встретить. Вблизи этого нового – сгущается глубокий странный, забытый мир, как акварельные звезды в старых детских книжках – световые точки, окруженные контрастной, сгущенной синевой – на фоне бледной зари, на фоне сказочных темных елок, где ступа с бабою Ягой, за рядом которых, там, где зашло солнце – самое интересное, самое недоступное, самое забытое.. В этом плотном сгущенном кругу, как в кругу темноты вокруг керосиновой лампы – ближе всего видны миры других ее же песен: про волчат (и ночны!е врачи! в голубых! колпаках!), "Я сижу на корточках", и других: а за ними, как гаснущая заря – острое, счастливо-горькое ощущение потери, такое же острое чувство счастья и тревожного ожидания. В этом кругу движется, почти преследует, нечто мелькающее и всегда остающееся на периферии, нечто до предела заряженное жизненной силой и странной надеждой. Отчетливо вспомнается образ из детства: темнеющее синее весеннее небо, первые звезды, белое привидение.. "Как все это красиво и интересно!" "..а сова все ближе, ближе, а сова все ниже, ниже.."..

И здесь, имхо, совсем не важны коннотации и всякие ссылки на культурный контекст, потому что говорится непосредственно и бесстрашно об общем всем людям пред-культурном, достаточно глубоком, чтобы быть культурно независимым. Это я и называю «новой искренностью», ее ранней, опережающей вспышкой.

Искренность требует мужества, требует некоей, может быть, верности надежде.

Это и сдерживает ее повсеместное распространение.

А в худшем исходе «массовоо бегства от себя» – «по миру движутся голоднее стада», «красно от огня» (т. е. совпадение с моей «сверхценной идейкой» о культурной реакции на перенаселение, расписанной в посте про «постмодернизм и сельхозмашины»)..

Кстати о Карлсоне, другой такой вспышке.
Если посмотреть на события в книге глазами родителей Малыша, все выглядит очень связно и так реалистично, что становится почти жутко.

Обычная, автор на этом настаивает, обычная семья. Младший ребенок, значительная возрастная разница. В раннем детстве, может быть, общий любимец, но с возрастом все более одинокий, и все более вынужденный (но не желающий) это принять. Не готовый (к счастью?) с этим примириться. Любящий и способный принимать любовь, совсем не склонный к открытому протестному поведению (что и создало накал, достаточный для появления всей истории: был бы склонен, все бы разрешилось банальным «поведением трудного ребенка»).
И вот, в какой-то момент, по какому-то поводу (пусть из-за собаки) – он не выдерживает острого переживания изоляции. Родители видят: ребенок ломает игрушки, портит отношения с сестрой (кстати, не просто так, а по поводу ее поцелуев с мальчиком!), лезет на крышу, играет со своей жизнью, как бы просит о внимании... Собирает всех и предъявляет им башню из кубиков с тефтелей наверху, этот пугающе осмысленный "ответ из тени" ребенка, который не в силах ни подавлять свой протест, ни, главное, просто осознать его, и осознанное – выразить, высказать, попытаться найти понимание... И одновременно появляется Карлсон – это летающее омнипотентное альтер-эго, средоточие невыработанной, невыраженной жизненной силы ребенка, отвергнутой даже им самим. И видно, как эта жизнанная сила клубится вокруг именно отвергаемых, подавляемых, «неприемлемых» черт: инфантильная жадность-недолюбленность «..быть мне родной матерью»), манипулятивные попытки, а также – фалличность, тоже, видимо, попавшая «в тень»...).

Карлсон потому и несет такой заряд жизненной силы, что выразить ее каким-либо обычным способом Малыш не мог. Этим он, видимо, и волнует героев и читателей. Поэтому Малышу так интересно ВИДЕТЬ И ПОКАЗЫВАТЬ взрослым привидение в волнующих, весенних синих сумерках.
Поэтому и Малыш, и читатели - странным образом любят Карлсона, как бы предательски он себя ни вел. Этой любовью они - как бы восстанавливают ту целостность, которая нарушилась, когда Малыш, ак сказать, спроецировал часть себя вовне. Любить и прощать Карлсона, и любить Малыша – в каком-то смысле – одно и то же.

Карлсона нет, когда родители с ребенком. Карлсона нет после чаепития у камина, Карлсона не ожидается в деревне у бабушки (он – реакция, помимо прочего, на урбанизацию?). Карлсона нет какое-то время после покупки собаки. Но собака – это все же недостаточная замена. И вот: Карлсон вернулся.

И, опять же, автор настаивает: это самая обычная семья (а не случайный индивидальный психоз). Спутник-шпион, холодная война, неясность перспективы и путей развития, скученность и урбанизация. Это – у всех. Карлсон – не личная галлцинация Малыша. Он – общее достояние детей времени, он появился потому, что был нужен так же, как книга появилась потому, что она нужна.

Дети, которым читают Карлсона, могут всего этого не понимать и не понимают. Это ничего не меняет. Содержание сообщается и действует само по себе, без особой рефлексии, независимо от того, как бы мы о нем ни рассуждали. Чтобы что-то чувствовать – совсем не обязательно понимать свои чувства. Карлсон – ранняя прививка от бессмысленности и безнадежности.

После лета
и моря
выхожу опять в человеческое общежитие.

Пропустил диалог о счастье, смерти и ее связи с жизнью. Жаль.

Что-то в этой теме меня волнует: именно эта связь с жизнью, почти нужность смерти для жизни, ее роль в ней. Эта связь понятна при взгляде на эволюцию и на развитие культуры: нужна изменчивость, нужно самоотречение от привычного, радикальное обновление. Будчи нужной, приходя вовремя и завершая счастливю и содржательную жизнь, смерть совсем не кажется мне страшной. Страшно совсем другое - не успеть, пропасть даром.

Пониманий этого - полно в искусстве. Первым приходит на ум любимое: мысли о смерти доктора Живаго, Заболоцкий, Мандельштам, Бродский - открытым текстом: "Смерть -- не скелет кошмарный / с длинной косой в росе. / Смерть - это тот кустарник, / в котором стоим мы все."

Видится такая картина (попробую объяснить из субъективного, воображаемого):

Пусть человек дожил до старости, и пусть: начинается осень; над морем, над ракушечными косами горит желтая заря. За ней угадывается уже сентябрьский дым, огни сухой листвы в сумерках маленького городка, желтые окна, ожидание первых холодных дней, первого снега, Нового года. И вот, пусть этот человек стоит на берег моря, и пусть он оглядывается назад. И пусть он там видит: домики и деревья освещены желтой зарей, дети выросли, у них растут новые правнуки. Пусть даже книги - про Новый год, про эту осеньи про все это - написаны, что им самим, что - другими, и могучий поздний возраст более не нужен. В тягость ли жизнь - и да и нет. И хорошо бы, да нет сил. Но по-настоящему грустно оттого, что все равно нельзя высказаться вполне, все равно что-то остается, пропадает без пользы, горит, горит желтой зарей, и можно только - сообщить эту грусть как нечто самое важное, завещать ее саму, и способность к ней, и готовность к ней, и связанную с ней надежду. Но и это он как мог уже сделал, и он понимает, что он сделал все, что мог, и что больше ничего не нужно.

И все. И он может и не задумываться, и не пониать, что это хорошо, уже потому, например, что этот новый год - не нов для него, в полночь не будет совсем ничего необычного - вернее, оно случится не с ним. Правнуки идут из школы, а в сером сухом воздхе первые снежинки, и от этого разгораются их щеки, и точно так же в их душах разгорается счастливое ожидание. За алым светом просматриваются санные горки, цветные огоньки на рыхлом снегу в следах, темень льда на побережьи.
А деду его старое тело - на что? - еще какое-то время повспоминать, как все было, поиграть с собой в свою молодость, съездить, что ли, на лед, когда замерзнет... (Помереть, никого особо не отвлекая, до праздников?)

И дед видит: желтый свет комнатки общежития, чернильный октябрь в еще чужой и новой тогда Москве. Был стдентом, пил пиво на морозе (Букша), кофе по возвращении в тепло, ночью диктовал пьяный мысли для курсовой, а товарищ записывал, и он тогда говорил: в гробу будем отдыхать.

Ну так и выходит!

А еще раньше было все по-другому, больше, насыщенней, так, как сказать нельзя. Был еще более желтый свет дома, такой, что сказать нельзя, были Пододеяльник и Горшок, и была такая колыбельная: баю деточку мою, ветер в поле улетел, месяц в небе побелел...(Заболоцкий)

И полчается, что общежитие, новый год, детская спальня - все это одно, и дед навсегда во всей своей жизни.

Что и требовалось доказать (в той курсовой? в той колыбельной? (сон? (бред?)))

Все.

Можно себе это представить. Бывает ли так - вопрос другой.

Хочется жить и прожить нормально, чтобы дейтвительно все дела были к том времени сделаны - ну как когда к осени на огороде все убрано, заготовлено, посажено, посеяно.

Слово "посеяно" мне определенно нравится.
Про землю.

Фотографию из предыдущего поста фотографировали в домашних условиях с помощью новогодней гирлянды. Хороший был процесс.. Что-то из тех времен, когда были фотоувеличители, ванночки с проявителем, когда родители орудовали по ночам на темной кухне в красном свете, и старших детей допускали в эту химически-магическую темную лабораторию с дверью, завешенной плотным одеялом, с черно-белым летом на фотобумаге, с черной звездой солнца на негативе, как когда, посмотрев на солнце, зажмуриваешься, и фиолетовая звезда - след засветки сетчатки - медленно гаснет в коричневой темноте под веками.. Темная, чувствительная глубина зрачков ребенка, след на светочувствительном слое, впечатление на всю жизнь.

Думаю, важно сейчас, когда ребенку скоро четыре года - жить полно и интересно, с событиями, с такими же одухотворенными вещами. Чтобы в его детстве тоже было такое: важное, непонятное, непередаваемое. С походами-палатками, смыслом, ожиданием..